Продолжаем публиковать цикл материалов пушкинского краеведа Игоря Прокуронова к 160-летию Московско-Троицкой железной дороги.
Предыдущие статьи:
В следующем, 2022 г., исполнится 160 лет со дня открытия движения по Московско-Троицкой железной дороге, соединившей столицу с нашей святыней – Троице-Сергиевой лаврой. Заметной остановкой на новой магистрали была станция Пушкино
- Пушкино на пути к Троице – 2
«Сопровождать нас назначены были переводчик и важный сотник…» - подзаголовок очередной статьи
- Пушкино на пути к Троице – 3
Перенесемся в восемнадцатое столетие. Почти триста лет назад. До постройки нашей «чугунки» – еще более ста лет. Как к Троице хаживали Русские Императрицы?
- Пушкино на дороге к Троице – 4
В этом материале. пройдемся к Троице вместе с «российским историографом», немцем-академиком ГЕРХАРДОМ ФРИДРИХОМ МИЛЛЕРОМ (МЮЛЛЕРОМ), который оставил нам в наследство свои «Поездки в Троицкой Сергиев Монастырь, в Александрову Слободу и Переславль-Залесской»
- Пушкино на дороге к Троице – 5
В этом материале выдержки из «Журнала пешеходцев от Москвы до Ростова и обратно в Москву» 1830 года издания и интересный комментарий истории с новым гербом г.о.Пушкинский
- Пушкино на дороге к Троице – 7
«ЧУГУНКА» НЕ ПОВРЕДИТ РУССКОМУ БЛАГОЧЕСТИЮ…
К 160-летию Московско-Троицкой железной дороги
Пушкино на дороге к Троице – 8.
«ПО ОБЕИМ СТОРОНАМ ДОРОГИ СТЕНОЙ ШЛИ БОГОМОЛЬЦЫ»…
Так вот. Начиная с 1862 г., от Москвы к Троице вполне можно было добраться по железной дороге. Но еще долго хранились воспоминания о пеших богомольных походах.
Вот, к примеру, заметка оперного певца и литератора ПАВЛА ИВАНОВИЧА БОГАТЫРЁВА под названием «К Троице» («Московский Листок». 04.08.1899).
…«К Троице – это значит, на московском языке, к преподобному Сергию Радонежскому, в Свято-Троицкую Сергиеву лавру. До чугунки по Московско-Ярославскому шоссе народ валом валил к Троице. По обеим сторонам дороги стеной шли богомольцы, мужчины и женщины разного звания и лет. Шли и старые люди, и малолетки, шла молодежь и люди, дожившие до полной возмужалости. Поход начинался обыкновенно по святой Пасхе; тут шел народ деревенский, «черный», как называли их жители Ярославского тракта, благо, у деревенского люда это время свободно от полевых работ, успевших покончиться к тому времени.
В Петров пост шел народ «красный», это торговый люд – и как раз вовремя: ведь скоро Макарьевская (ярмарка. – И.П.), следует испросить себе Божие благословение для своих торговых дел, как «черный» испрашивал Божью благодать для хлебушка. В «госпожинки» шел народ «белый» – это уже почти одни москвичи; в это время «черного» народа совсем нет, значит, нет риску натолкнуться на несуразную тесноту и можно избежать торопливости, неизбежной при наплыве массы, а все справить чинно, не торопясь.
А.П. Рябушкин. Дорога. 1887 г.
Шли больше женщины – мужья, хозяева и приказчики в ярмарке, в торговле дело потише, время свободное есть и – в путь. А в Успеньев день к тому же еще и женщин допускают в Гефсиманский скит, лежащий в двух верстах от лавры.
По дороге сыздавна установились облюбованные богомольцами пункты, в которых они и делали привалы. <…>
А Пушкино!.. Да это прямо какое-то оперное село – только на сцене в декорациях и можно было встретить нечто подобное: мужики в красных рубахах, женщины в ярких сарафанах – белые, румяные, холеные – и что им! Деньга лезла к ним зря – руки уставали брать ее.
К.Ф. Юон. Хоровод. Акварель. 1903-1904 гг.
А само село? Редкая красота!..
«Село Пушкино на горе стоит / На всей красоте…», – так поется в одной старинной песне.
Как в Мытищах, так и Пушкине крестьяне нанимали пастухов-рожечников, платя им по две и по три сотни в лето, и вот такой рожечник на ранней зорьке заливается звончатой песней, а богомолец, умиленный золотистым утром, сверкающими от росы полями и лесами да ширью родной мелодии – останавливался и в восторге наслаждался красотою дивного Божьего мира. Такие рожечники задерживали в означенных селах богомольцев-любителей, неторопливо идущих к преподобному…
Не все останавливались в Мытищах и Пушкине – те, которые останавливались в Мытищах, шли через Пушкино до Братовщины, а останавливающиеся в Пушкине шли уже прямо на Хотьков, малость отдохнув или в Больших Талицах, где есть пещеры, принадлежащие Махрищенскому монастырю, или в Рахманове, откуда, собственно, поворот с шоссе на Хотьков, в обитель родителей преподобного Сергия, свв. Кирилла и Марии.
Есть предание, что много лет тому назад крестьяне села Братовщины поменялись крестами между собою – отсюда и название села: побратались – Братовщина…
Село это тоже богатое и большое, оно славилось своими хороводами и старинными песнями. Нарядно одетые парни и девушки водили хороводы по вечерам, и далеко по полям разносились широкие песни из молодых, здоровых грудей.
Вся эта дорога, за исключением двух-трех маленьких деревушек, как Малые Мытищи и Кащеевка (ныне Кощейково. – И.П.), носила на себе веселый характер сытости и довольства. Да и как не быть веселью на этой дороге: богомолец по обеим сторонам идет стеной, а по самому шоссе и тройки в тарантасах, и пары, и одиночки в кибитках, и все это в таком количестве, будто народ разом поднялся и двинулся вон и огромного города. И день, и ночь не останавливалось движение, ночью еще прохладнее – легче ехать и идти.
По отчету Троицкой лавры, поданному Святейшему Синоду в начале семидесятых годов, в Троицкую лавру притекало богомольцев пятьсот тысяч человек за лето, из коих двести тысяч пеших и остальные «на конях» и иным путем.
Неустанная жизнь царила на всем пути к преподобному, жизнь, канувшая теперь в вечность безвозвратно; дорога опустела, села упали, прежнее довольство и картинность, как говорится, корова языком слизнула. День и ночь звякали бубенцы и гремели валдайские колокольчики, скрипели колеса и снасти обозов, направляющихся в Ростов, Ярославль, Вологду и другие города, лежащие по этому тракту. Говор бойких «дворников», завывание баб, предлагавших ночлег или «яишенку», песни сельчан, рожки пастухов-рожечников – и вы можете представить себе, что это была за картина, что за жизнь была на этом пути, только разве Владимирка в пору Макарьевской ярмарки может напомнить эту неустанную жизнь, но там наполовину дышало ярмарочной разухабистостью, а здесь этого и в помине не было.
Теперь, кто видел прежнее этой дороги, вынесет только одну тяжелую грусть. Все пусто кругом, все осунулось как-то, будто моровая язва прошла по пути и опустошила. Но то не моровая язва, а дух времени убил дорогу; прогресс нанес ей удар в лице железных дорог… Всему свое время. И теперь еще народ «идет», да к нему надо присмотреться, а сразу не скоро заметишь… Встретишь кучку людей, а там когда-то еще попадется такая, будто колодцы в необъятной сыпучей степи.
– Что, бабушка, – спрашиваю я старушку, хозяйку постоялого двора в Братовщине, – каково ныне?
– Плохо, родимый, очень плохо! – говорила она. – Ноне, если и пройдет богомолец, так и то мимо, все торопится, норовит назад ехать по чугунке – и скоро, и хорошо, а так идут очень мало. Уже некогда што ль им, не знаю!.. А от черного народа, – продолжала она, – какая же прибыль: он сам с грошом идет, да и тот завернет в тридцать тряпок…
– А на лошадях-то едут? –любопытствую я.
– Нет, родимый, почитай совсем нет. Да и где уж, народ не тот… Разлюбили нашу дорогу; души мало стало в нынешнем народе… Ни Божье небушко, ни красы земли-матери не любят, а денежку, сатанинский грех любят, во што, кормилец, – закончила старушка и печально покачала головой.
А двор – на толстых дубовых столбах, кругом крыт широким тесом, изба из огромного соснового леса, просторная, хоть бы и боярину; сенцы, балкончики, чуланы, что горницы; по избе и сеням – широкие лавки; высокая лестница резная…
Деревня. С литографии А. Дюрана. 1839 г. (?).
Но, увы, все это покачнулось, прогнило, провалилось, растрепалось: того и гляди, все рухнет…
– Еще дед мой строил, – заметила мне старушка, – еще до француза, да вот с той поры и стоит, – печально добавила она.
– Что, бабушка, не поправляешь?
– Где уж! – махнула старушка рукой.
Грустно стало мне. Все это отжило свое времечко. А сколько сказаний об этой дороге! Сколько между Хотьковым и лаврой мест, напоминающих преподобного! Сколько, действительно, красот русской северной природы здесь дышит в некоторых местах стариной и доселе…
Но зато теперь по концам этого сиротского пути еще ярче, еще ослепительнее сияют два священных приюта христианской души: Москва и лавра своими сияющими золотом куполами прикрывают ту драгоценную святыню, при взгляде на которую все пройденное в жизни исчезает как сон, и душа загорается веселием блаженства, твердо и смело глядит в грядущее вперед и бодро несет ношу, поддерживаемую молитвами угодников Божиих»…
* * *
А вот наш классик, МИХАИЛ ЕВГРАФОВИЧ САЛТЫКОВ-ЩЕДРИН. Он в своем последнем романе «Пошехонская старина» (1887-1889) рисует такие картинки своих поездок по Троицкой дороге где-то в первой трети XIX в.
Итак,
«Поездки в Москву.
…Поездки эти я подразделяю на летние и зимние, потому что и те и другие оставили во мне различные впечатления. Первые были приятны; последние ничего, кроме скуки и утомления, не представляли.
Летом, до поступления в казенное заведение, я совсем в Москве не бывал, но, чтобы не возвращаться к этому предмету, забегу несколько вперед и расскажу мою первую поездку в «сердце России», для определения в шестиклассный дворянский институт, только что переименованный из университетского пансиона.
Это было в начале августа, и матушка сама собралась вместе со мною. <…>
В то время о шоссе между Москвой и Сергиевским посадом и в помине не было. Дорога представляла собой широкую канаву, вырытую между двух валов, обсаженную двумя рядами берез, в виде бульвара. Бульвар этот предназначался для пешеходов, которым было, действительно, удобно идти. Зато сама дорога, благодаря глинистой почве, до такой степени наполнялась в дождливое время грязью, что образовывала почти непроездимую трясину. Тем не менее проезжих было всегда множество. Кроме Сергиевского посада, этот же тракт шел вплоть до Архангельска, через Ростов, Ярославль, Вологду. Движение было беспрерывное, и в сухое время путешествие это считалось одним из самых приятных по оживлению.
Мне и до сих пор памятна эта дорога с вереницами пешеходов, из которых одни шли с котомками за плечьми и палками в руках, другие в стороне отдыхали или закусывали. Экипажи встречались на каждом шагу, то щеголеватые, мчавшиеся во весь опор, то скромные, едва ползущие на «своих», как наш.
В.Г. Перов. Вечер в Великую Субботу. 1873 г.
Но в особенности памятны села и деревни, встречавшиеся не очень часто, но зато громадные, сплошь обстроенные длинными двухэтажными домами (в каменном нижнем этаже помещались хозяева и проезжий серый люд), в которых день и ночь, зимой и летом, кишели толпы народа. Даже московско-петербургское шоссе казалось менее оживленным, нежели эта дорога, которую я впоследствии, будучи школьником, изучил почти шаг за шагом.
Вечером, после привала, сделанного в Братовщине, часу в восьмом, Москва была уже рукой подать.
Верстах в трех полосатые верстовые столбы сменились высеченными из дикого камня пирамидами, и навстречу понесся тот специфический запах, которым в старое время отличались ближайшие окрестности Москвы.
– Москвой запахло! – молвил Алемпий на козлах.
– Да, Москвой... – повторила матушка, проворно зажимая нос.
– Город... без того нельзя! сколько тут простого народа живет! – вставила свое слово и Агаша, простодушно связывая присутствие неприятного запаха с скоплением простонародья.
Но вот уж и совсем близко; бульвар по сторонам дороги пресекся, вдали мелькнул шлагбаум, и перед глазами нашими развернулась громадная масса церквей и домов...
Вот она, Москва – золотые маковки! <…>
Зимние поездки, как я уже сказал в начале главы, были скучны и неприятны. Нас затискивали (пассажиров было пятеро: отец, матушка, сестра, я и маленький брат Коля) в запряженный гусем возок, как сельдей в бочонок, и при этом закутывали так, что дышать было трудно. Прибавьте к этому еще гору подушек, и легко поймете, какое мученье было ехать в такой тесноте в продолжение четырех-пяти часов. Сзади ехали две девушки в кибитке на целой груде клади, так что бедные пассажирки, при малейшем ухабе, стукались головами о беседку кибитки. Остальная прислуга с громоздкою кладью отправлялась накануне на подводах.
Клопами и другими насекомыми ночлеги изобиловали даже более, нежели летом, и от них уже нельзя было избавиться, потому что в экипаже спать зимой было неудобно. К счастию, зимний путь был короче, и мы имели всего три остановки»…
* * *
И, конечно, ИВАН СЕРГЕЕВИЧ ШМЕЛЕВ, публицист, православный мыслитель, после революции эмигрировавший во Францию.
Читаем отрывки из его «Богомолья» – повести, написанной по воспоминаниям детства в 1931 г. в Париже.
…«И на дворе, и по всей даже улице известно, что мы идем к Сергию Преподобному, пешком. Все завидуют, говорят: «Эх, и я бы за вами увязался, да не на кого Москву оставить!». <…>
Дорога дальняя, все лесами. Идти не страшно, народу много идет, а бывает — припоздаешь, задержишься. а за Рохмановом овраги пойдут, мосточки, перегоны глухие, — с возов сколько раз срезали. А под Троицей Убитиков овраг есть, там недавно купца зарезали. Преподобный поохранит, понятно, да береженого и Бог бережет. <…>
Ну, Господи, благослови, пошли!
Тележка гремит-звенит, попрыгивает в ней сено. Все высыпают за ворота. У Ратникова, напротив, стоит на тротуаре под окнами широкая телега, и в нее по лотку спускают горячие ковриги хлеба; по всей улице хлебный дух. Горкин велит Феде прихватить в окошко фунтика три-четыре сладкого, за Крестовской с чайком заправимся. Идем не спеша, по холодочку. Улица светлая, пустая; метут мостовую дворники, золотится над ними пыль. <…>
Мы — на святой дороге, и теперь мы другие, богомольцы. И все кажется мне особенным. Небо как на святых картинках, чудесного голубого цвета, такое радостное. Мягкая, пыльная дорога, с травкой по сторонам, не простая дорога, а святая: называется — ТРОИЦКАЯ. И люди ласковые такие, все поминают Господа: «Довел бы Господь к Угоднику», «Пошли вам Господи!» — будто мы все родные. И даже трактир называется — «Отрада». <…>
…Хорош квасок, а проклажаться нечего, — торопит Горкин, — закусим — да и с Богом. Пушкино пройдем, в Братовщине ночуем. Сколько до Братовщины считаете?
– Поспеете, — рыгает мужик в кувшин. <…>
Солнце начинает клониться, но еще жжет. Темные боры придвинулись к дороге частой еловой порослью. Пышет смолистым жаром. По убитым горячим тропкам движутся богомольцы — одни и те же. <…>
Солнце невысоко над лесом, жара спадает. Вон уж и Пушкино.
Село Пушкино. С фотографии 1892 г.
Надо перейти Учу и подняться: Горкин хочет заночевать у знакомого старика, на той стороне села. Федя поддерживает его и сам хромает — намяли сапоги ногу. Переходим Учу по смоляному мосту. В овраге засвежело, пахнет смолой, теплой водой и рыбой. Выше еще тепло, тянет сухим нагревом, еловым, пряным. Стадо вошло в деревню, носятся табунками овцы, стоит золотая пыль. Избы багряно золотятся. Ласково зазывают бабы:
— Чай, устали, родимые, ночуйте. свежего сенца постелим, ни клопика, ни мушки!.. Ночуйте, Право?..
Знакомый старик — когда-то у нас работал — встречает с самоваром. Нам уже не до чаю. Федя с Антипушкой устраивают Кривую под навесом и уходят в сарай на сено. Домна Панферовна с Анютой ложатся на летней половине, а Горкину потеплей надо.
В избе жарко: сегодня пекли хлебы. Старик говорит:
– На полу уж лягте, на сенничке. Кровать у меня богатая, да беда. клопа сила, никак не отобьешься. А тут как в раю вам будет. <…>
…Я просыпаюсь от жгучей боли, тело мое горит. Кусают мухи? В зеленоватом свете от лампадки я вижу Горкина: он стоит на коленях, в розовой рубахе, и молится. Я плачу и говорю ему:
– Горкин... мухи меня кусают, бо-льно...
– Спи, косатик, — отвечает он шепотом, — каки там мухи, спят давно.
– Да нет, кусают!
– Не мухи, это те, должно, клопики кусают. Изба-то зимняя. С потолка, никак, валятся, ничего не поделаешь. А ты себе спи — и ничего, заспишь. Ай к Панферовне те снести, а? Не хочешь. Ну, и спи, с Господом. <…>
…В избе белеет; перекликаются петухи. Играет рожок, мычат коровы, щелкает крепко кнут. Под окном говорит Антипушка: «Пора бы и самоварчик ставить». Горкин спит на спине, спокойно дышит. На желтоватой его груди, через раскрывшуюся рубаху, видно, как поднимается и опускается от дыхания медный, потемневший крестик. Я тихо подымаюсь и подхожу к окошку, по которому бьются с жужжаньем мухи. Антипушка моет Кривую и трет суконкой, как и в Москве. По той и по нашей стороне уже бредут ранние богомольцы, по холодку. Так тихо, что и через закрытое окошко слышно, как шлепают и шуршат их лапти. На зеленоватом небе — тонкие снежные полоски утренних облачков. На моих глазах они начинают розоветь и золотиться — и пропадать. Старик, не видя меня, пальцем стучит в окошко и кричит сипло: «Эй, Панкратыч, вставай!».
— Наказал будить, как скотину погонят, — говорит он Антипушке, зевая. — Зябнется по заре-то... а, гляди, опять нонче жарко будет.
Меня начинает клонить ко сну. Я хочу полежать еще, оборачиваюсь и вижу: Горкин сидит под лоскутным одеялом и улыбается, как всегда. <…>
…Я сижу на завалинке и смотрю — какая красивая деревня!
Соломенные крыши и березы — розово-золотистые, и розовые куры ходят, и розоватое облачко катится по дороге за телегой. Раннее солнце кажется праздничным, словно на Светлый день. Идет мужик с вилами, рычит: «Ай закинуть купца на крышу?» — хочет меня пырнуть. Антипушка не дает: «К Преподобному мы, нельзя». Мужик говорит: «А-а-а.., — глядит на нашу тележку и улыбается, — занятная-то какая!».
Садится с нами и угощает подсолнушками.
— Та-ак... к Преподобному идете, та-ак.
Мне нравится и мужик, и глиняный рукомойник на крылечке, стукнувший меня по лбу, когда я умывался, и занавоженный двор, и запах, и колесо колодца, и все, что здесь. Я думаю — вот немножко бы здесь пожить. <…>
Приготовляться надо, святые места пойдут. Братовщину пройдем — пять верст, половина пути до Троицы. А за Талицами — пещерки, где разбойники стан держали, а потом просветилось место. А там — Хотьково, родители Преподобного там, под спудом. А там и гора Поклонная, называется — «у Креста». В ясный день Троицу оттуда видно: стоит над борами колокольня, как розовая свеча пасхальная, и на ней огонечек — крестик. <…>
Куда ни гляди — все рожь, — нынче хлеба богатые. Рожь высокая, ничего-то за ней не видно. Федя сажает меня на плечи, и за светло-зеленой гладью вижу я синий бор, далекий... — кажется, не дойти. Рожь расстилается волнами, льется, — больно глазам от блеска. Качаются синие боры, жаворонок журчит, спать хочется. Через слипшиеся ресницы вижу — туманятся синие боры, льется-мерцает поле, прыгает там Анюта. Горкин кричит: «Клади в тележку, совсем вареный. спать клопы не дали!..».
Пахнет травой, качает, шуршит по колесам рожь, хлещет хвостом Кривая, стегает по передку — стег, стег. Я плыву на волнистом поле, к синим борам, куда-то.
– Ко крестику-то сворачивай, под березу!
Я поднимаю голову: темной стеною бор. Светлый лужок, в ромашках. Сидят богомольцы кучкой, едят ситный.
Троицкие паломники. 1890-е гг. По материалам сайта STSL.Ru
Под старой березой — крест. Большая дорога, белая. В жарком солнце скрипят воза, везут желтые бочки, с хрустом, — как будто сахар. К небу лицом, лежат мужики на бочках, раскинув ноги. Солнце палит огнем. От скрипа-хруста кажется еще жарче. Парит, шея у меня вся мокрая. Висят неподвижно мушки над головой, в березе. Федя поит меня из чайника. Жесть нагрелась, вода невкусная. Говорят — потерпи маленько, скоро святой колодец, студеная там вода, как лед, — за Талицами, в овраге. Прыгает ко мне Анюта со страшными глазами, шепчет: «Человека зарезали, ей-Богу!..». Я кричу Горкину. Он сидит у креста, разувшись, глядит на свою ногу. Я кричу — зачем зарезали человека?! И Анюта кричит: «Зарезали человека, щепетильщика!» Я не понимаю — какого «щепетильщика»? Горкин говорит:
— Чего, дурачок, кричишь?.. Никого не зарезали, а это крестик. Может, и помер кто. Всегда по дорогам крестики, где была какая кончина.
Анюта крестится и кричит, что верно, зарезали человека — щепетильщика!
Бабушка знает, в лавочку заходили квасок пить! Зарезали щепетильщика. Вот, ей-Богу!..
Горкин сердится. Какого такого щепетильщика? с жары сбесилась? К ней пристают Антипушка и Федя, а она все свое: зарезали щепетильщика! Подходит Домна Панферовна, еле передыхает, вся мокрая. Рассказывает, что зашли в Братовщине в лавочку кваску попить, вся душа истомилась, дышать нечем, а там прохожий и говорит — зарезали человека-щепетильщика, с коробами-то ходят, крестиками, иголками вот торгуют, пуговками... Впереди деревушка будет, Кащеевка, глухое место. будто вчера зарезали паренька, в кустиках лежит, и мухи всего обсели, такая страсть!..
Почитай каждый день кого-нибудь да зарежут, говорит. Опасайтесь.
– Во-он что-о. — тихо говорит Горкин и крестится. — Царство ему небесное.
Всем делается страшно. Богомольцы толпятся, ахают, поглядывают туда, вперед. Говорят, что теперь опасные все места, мосточки пойдут, овражки, — один лучше и не ходи. А Кащеевка эта уж известная, воровская. Вот и тут кого-то поубивали, крестик стоит, — ох, Господи! А за Талицами сейчас кресто-ов!.. Чуть поглуше где — крестик стоит.
Я хочу ближе к Горкину. Сажусь под крестик, жмется ко мне Анюта, в глаза глядит. Шепчет: «И нас зарежут, как щепетильщика».
Крестик совсем гнилой, в крапинках желтой плесени. Что тут было — никто не знает. Береза, может, видала, да не скажет. Федя говорит — давайте споем молитву, за упокой. И начинает, а мы за ним. На душе делается легче. Подходит старик с косой, слушает, как хорошо поем «Со святыми упокой». Горкин спрашивает, почему крестик, не убили ли тут кого.
— Никого не убивали, — говорит старик, — а купец помер своею смертью, ехал из Александрова, стал закусывать под березой, ну, его и хватило, переел-перепил. Ну, сын его увез потом домой, а для памяти тут крест поставил, на помин души нам выдал, я тогда парнем был. Хорошо помянули. У нас этого не заведено, чтобы убивать. За Талицами, ну, там случается. Там один не ходи. А у нас этого не заведено, у нас тихо…
Все мы рады, что не зарезали, и кругом стало весело: и крестик, и береза повеселели будто.
— Там овражки пойдут, — говорит старик, — гляди и гляди. И лошадку могут отнять, и... Вы уж не отбивайтесь от дружки-то, поглядывайте.
И опять нам всем страшно.
Сильно парит, а только десятый час. За Талицами — овраг глубокий. Мы съезжаем — и сразу делается свежо и сумрачно. По той стороне оврага — старая березовая роща, кричат грачи. Место совсем глухое. Стоит, под шатром с крестиком, колодец. В горе — пещерки.
Талицы. Святой колодец в Антониевых пещерах. Фото: Воронов Юрий Викторович. 28.06.2018
Лежат у колодца богомольцы, говорят нам: повел монах народ под землю, маленько погодите, лошадку попоите. Федя глядит в колодец — дна, говорит, не видно. Спускает на колесе ведро. Колесо долго вертится. Долго дрожит веревка, втягивает ведро. От ведра веет холодом. Вода — как слеза, студеная, больно пить. Говорят — подземельная тут река, во льду; бывает, что и льдышки вытягивают, а кому счастье — серебряные рубли находят, старинные. Тут разбойники клад держали, а потом просветилось место, какой-то монах их вывел. <…>
Смотрим пещерки, со свечками. Сыро, как в погребе, и скользко. И ничего не видно. Монах говорит, что жил в горе разбойник со своей шайкой, много людей губил. И пришел монашек Антоний, и велел уходить разбойнику. А тот ударил его ножом, а нож попал в камень и сломался, по воле Господа. И испугался разбойник, и сказал: «Никогда не промахивался, по тебе только промахнулся». И оставил его в покое. А тот монашек стал вкапываться в гору и ушел от разбойника в глубину, и там пребывал в молитве и посте. А разбойник в тот же год растерял всю свою шайку и вернулся раз в вертеп свой, весь избитый. И узнал про сие тот монашек, и сказал разбойнику: «Покайся, завтра помрешь».
И тот покаялся. И замуровал его монашек в дальней келье, в горе, а где — неведомо. И с того просветилось место. Сорок лет прожил монашек Антоний один в горе и отошел в селения праведных. А копал девять лет, приняв такой труд для испытания плоти.
Талицы. Подземный пещерный храм Дмитрия Солунского. Источник: РИАМО. Автор: Мария Шуревская
Выходим из пещерок, Горкин и говорит: «Что-то я не пойму, плохо монах рассказывает». Ну, Федя и объяснил нам, что все это для пострадания плоти, и все-таки монах и разбойников рассеял, а атамана к покаянию привел. Спрашиваем монаха: а святой тот, кто гору копал? Монах подумал и говорит, что это неизвестно и жития его нет, а только по слуху передают. Ну, нам это не совсем понравилось, что нет жития, а по слуху мало ли чего наскажут. Одно только хорошо, что гнездо разбойничье прекратилось.
Идем самыми страшными местами. Темные боры сдвинулись, стало глухо. Дорога совсем пустая, редко — проедет кто. И богомольцы реже. Где отходят боры — подступают березовые рощи, с оврагами. В перелесках кукушек слышно — наперебой.
— Кукушечки-то раскуковались... перед грозой, пожалуй?.. — говорит Горкин, оглядывая небо. — Да нет, чисто все. А парит.
Уж коли парит — где-нибудь туча подпирает. — говорит Антипушка. — Кривая-то задотела! И березой как чистые духи, банные. С овражков-то как тянет. это уж дождю быть.
И любками стало пахнуть. А до вечера далеко; а они больше к ночи пахнут, фиалочки ночные. А кукушки, — одна за другой, одна за другой, — прямо наперебой, спешат. Мы загадываем, сколько нам лет пожить. Горкину вышло тридцать, а мне, — четыре, сбилась моя кукушечка. Говорят — она еще считать не выучилась. <…>
Проходим Кащеевкой, где зарезали щепетильщика. Спрашиваем у тамошних, как зарезали щепетильщика, поймали ли? Говорят — и не слыхали даже. Был, говорят, коробейник-щепетильщик намедни тут — на Посад пошел. А мужик вот проезжий сказывал. — на Посаде один мужчина зарезался в трактире, в больницу его свезли, — с того, может, слух и пошел. А тут место самое тихое.
И правда, совсем не страшно. Говорят, медведика видали в овсах, пошел — запрыгал-закосолапил. А мы и не видали. Ну, говорят, может, еще увидите, тут их сила.
Долго идем, а медведика все не видно.
За Рахмановой сворачиваем с дороги — на Хотьково. Места тут уж самые глухие. Третий час дня: как раз к вечерням и попадем к родителям Преподобного. А дорога тяжелая, овраги. Сильно парит, все истомились»…
Подготовил
Игорь Прокуронов
(Продолжение следует)
Комментарии