«Осенний марафон» по Пушкино!

Олег Басилашвили в фильме "Осенний марафон"

   «Я сам очень любил бабушку. У нее умер 9-летний сын, брат моей мамы. Совершенно неожиданно, от сердечного приступа. Когда родился я, все свое внимание и любовь бабушка перенесла на внука. Дедушка был из церковной семьи, сам учился в духовной семинарии. Его отец, мой прадед служил в Клементовском храме на Пятницкой улице. Я тут как-то пошел навестить могилу (священников хоронили на территории церкви), а там туалет общественный.

   Дед после семинарии поступил в Московское училище живописи, ваяния и зодчества, стал московским архитектором. Строил церкви в Москве и Московской губернии. При Советской власти работал в архиве, который потом перевели в Чудов монастырь. Когда его взрывали, дед сумел спасти много ценных старинных книг. Собираясь выходить на пенсию, он написал заявление, но о церкви в нем не упомянул, ведь за это расстреливали тогда! Писал о том, как строил заводские трубы, ограды…»

   «… мой отец и все его предки были грузинами. Дед Норшеван был полковником царской армии. Когда его полк стоял в Польше, он влюбился в полячку, мою будущую бабушку. Но военным жениться на иностранках было запрещено. Деда разжаловали. Он вернулся в Грузию и стал служить в полиции. Однажды он поймал двух бандитов и посадил в тюрьму. Фамилия одного из них была Иосиф Джугашвили. Так случилось. В 1939 году деда арестовали. В НКВД его так сильно били, что потом у него стало плохо с речью. 

  Еще задолго до этих событий мой отец, Валериан Норшеванович, уехал из маленького села Карби (это недалеко от Цхенвали) в Москву, поступил в университет. Вероятно, благодаря этому ему удалось ускользнуть от цепких лап НКВД. В университете он познакомился с моей будущей матерью, вскоре они поженились». 

   Вот самые первые впечатления: «Как ни странно – вижу, как на террасе общежития политехникума связи, где работал папа, в Пушкино, он тисками привинчивает к столу елочку: Новый год. Темно, за окнами снег, снег… И фраза: “Разрешили елку” впечаталась в память… А это 1935 год – мне всего-то годик… А вот более позднее воспоминание. Просыпаюсь – и тут же крепко зажмурился. Посреди комнаты в лучах утреннего праздничного солнца стоит нечто прекрасное, сияющее никелем, брызжущее ярким светом, ослепляющее… Сквозь крепко зажмуренные веки плывут яркие пятна, звездочки. Из открытого, видимо, окна доносится ликующий рокот толпы, бухают оркестры, мелодии перемешиваются, сливаются в стройную разноголосицу… Праздник! Первое мая! Открываю глаза… Нет, это не сон! Велосипед! Он стоит недалеко от кровати, это его никелированный руль, ободья колес, спицы слепят ярким солнцем. Синее небо сияет… Потом мы с папой спускаемся вниз, к Москве-реке по Покровскому и Яузскому бульварам. Я еду на своём велосипеде и звоню, звоню… На набережной, у Воспитательного дома много народу. Люди стоят на тротуаре, встречают войска, идущие с парада на Красной площади. Я устроился на решетке ограды, подсаженный папой. Что-то тяжелое грохочет по мостовой. Где папа? Я в панике: исчез папа! Да нет, вот он, вот! И мы опять по бульварам, на велосипеде, со звонком поднимаемся к нашей Покровке. Это – 1 мая 1941 года.

   Навсегда в памяти осталось подмосковное Пушкино с его грибами, березами, голубой Учой, плавно проходящей под высоченным мостом, по которому мчались, весело гудя, синие электрички. Пушкино, с сачками для бабочек, со сладчайшими леденцами-петушками на палочках, с мороженым в круглых вафельках, с кинотеатром, где показывают “Золотой ключик” — здание деревянное, старое, с резными украшениями, с красивым балконом под потолком. А на другом конце городка – узенькая речка Серебрянка и ярко-голубые стрекозы, застывшие над ней; жарко, в воде толстые речные лилии пахнут, словно шоколад…» 

   А вот его совсем другие воспоминания о начале Великой Отечественной войны: «Мы с мамой пошли в кино на Чистых прудах, ныне в здании театр “Современник, а тогда был кинотеатр «Колизей». Собирались посмотреть замечательный фильм, «Наш двор», утренний сеанс. Солнечный день. Теплый, хороший. Стоит группа людей и что-то обсуждают. Мне было всё равно, что они говорят, но вдруг мама берет меня за руку и ведет обратно домой. «Война, война». Ну, война, но в кино-то надо сходить! Потом были взрослые разговоры дома у нас в коммунальной квартире. Я еще не очень понимал, мне было шесть лет. Уже в конце дня, я в постели лежал, бабушка мне сказала: «Теперь ты поймешь, что такое дисциплина, как себя хорошо вести». Вот такой был первый день войны. А потом она началась…» 

   “Мы поехали в Пушкино в Подмосковье. Жили в общежитии политехникума связи, отец там преподавал, и на каникулы можно было занять комнату. Взрослые рыли щели в земле, чтобы во время бомбежки там спрятаться. Помню, как мы гуляли с ребятами, и над нами пролетел немецкий истребитель, и дал по нам пулеметную очередь. Но не попал. Как-то мы это восприняли не очень серьёзно, не страшно. Еще ребята были, не соображали ничего. 

   Еще помню один случай. Уже была глубокая осень, деревья почти без листьев. Там, в Пушкино, были замечательные леса, это сейчас асё застроено. Моя мама, я и еще один мальчик пошли в лес. Остановились у речки, шириной метров десять-пятнадцать, над ней деревья склонились. Мы костер развели. Вижу – на том берегу какой-то дядька стоит. И форма серовато-синеватая, и погончики белые. В общем, не наш. Я-то мало что соображал, мой приятель тоже, а мама застыла. Вдруг этот человек нам рукой так делает: мол уходите отсюда, уходите! Мы костер затоптали, и мама нас увела. Немцы же дошли до Химкинского водохранилища, и видимо, это была разведка. Немцы были уже почти в Москве. Совсем недалеко”.

   “Начались серьезные бомбежки. На Покровском бульваре стояла зенитная батарея, там были приятели отца. Еще тревогу не объявили, а они уже нам звонили: немецкие самолеты летят бомбить. Но их почти не подпускали к Москве, прорывались немногие, поэтому разрушений в Москве по сравнению с Ленинградом, конечно, было ничтожно мало. Но бои шли. И вот когда первый раз наша зенитная батарея стала по ним палить, это было так страшно, ужас. Я никогда такого в жизни того не слышал, и вдруг такое началось. Мне даже было тогда плохо. Помню, меня вынесли в коридор, чтобы я поменьше слушал”.

   “Всё время хотелось есть. Мне, маленькому мальчику, давали еду, взрослые рослые терпели больше. Потом бабушка неожиданно нашла на антресолях над ванной запыленную аптечную бутыль с рыбьим жиром. И пожарила на нем остатки картошки. До сих пор помню очаровательный вкус картошки с рыбьим жиром! "

   Вот такие впечатления о первых днях войны в воспоминаниях шестилетнего мальчика:  "Мы жили на четвертом этаже, последнем. Мужчины ходили на дежурство на крыше, чтобы сбрасывать зажигательные бомбы. Наши приноровились: на крышу затащили кучи песка, бомбу хватали длинными щипцами и бросали в этот песок. Поэтому они не имели такого разрушительного действия. Мне дали хвост от немецкой зажигательной бомбы – стабилизатор. А дядя Коля, наш сосед, он с отцом дежурил, всё время приносил мне осколки от снарядов, такие зазубренные. У меня их было навалом! А другой сосед, Николай Николаевич, выходил на дежурство и надевал на голову алюминиевую кастрюлю. Говорил: так меня не ранят”.

   “Мой отец воевал от звонка до звонка. Он ушел добровольцем. Сначала рыть окопы под Москвой, потом на фронт. Рассказывал такой случай, когда рыли окопы. Фронт же всегда гудит, и вот гул всё время шел с левой стороны, а через три-четыре дня – с правой! ”И я понял, что мы уже в тылу у немцев», — рассказывал отец. Потом прискакал всадник на лошади, кричит: «Вы что же, в плен захотели?!“ Они оказались за линией фронта. Но отец хорошо разбирался на местности как географ, он взял группу в сто человек и повел ее через линию фронта в Москву. Когда он появился дома, был черный, как будто его из черной бумаги вырезали. От грязи, копоти, костров. Он сказал: ”Вам надо немедленно уезжать. Мы прошли от Наро-Фоминска пешком до нашего дома – не встретили ни одного красноармейца». Фронта не было! И позже я читал воспоминания Жукова об этом периоде, как он ехал в автомобиле и пытался найти наш фронт. Жуков, командующий, пытался найти: а где армия-то? Был один день, не помню числа, кажется, в ноябре или конце октября. Вдруг начали жечь бумаги. Вся Москва была покрыта ранним снегом, и этот снег был покрыт черной пленкой. Это все учреждения жгли свои документы. С неба падали черные хлопья..."

   “Мой старший брат Жора, капитан-артиллерист, пропал без вести на Курской дуге. Отец вернулся майором, стал директором политехникума связи. Но из коммуналки не уезжал, хотя мог бы. Стыдно было перед соседями, ведь вместе жили с 1919 года! У нас в комнатах было мало мебели, зато много книг. Моя матушка, Ирина Сергеевна Ильинская, была пушкинистом, работала в институте русского языка Академии наук СССР. За монографию о Пушкине стала доктором филологических наук. Кстати, мама была самым строгим критиком моих работ в кино и театре”. 

   А вот и долгожданный день Победы: “Мне было десять лет, но я хорошо помню, как искренне радовались люди. И еще помню – на Красной площади военные покупали тележки с мороженым и раздавали нам, пацанам”.