Сестры Синяковы и наши поэты-писатели…

   Ну, во-первых, обстоятельный материал о легендарных сестрах содержится в объемном материале В.П. Титаря, А.Ф. Парамонова и Л.И. Фефеловой «Сестры Синяковы – харьковские музы футуризма» (см. сайт: http://umotnas.ru/umot/v-p-titare-a-f-paramonov-l-i-fefelova-sestri-sinyakovi-harekov/). Там говорится: «В жизни сестры… были разные: верными как Ксения, или не очень верными женами как Надежда, величественными и спокойными как Мария, или ветреными как Вера, но, безусловно, что их объединяло кроме кровных уз – любовь к жизни и высокому искусству. Они были бесконечно свободными и честными во всех своих проявлениях, могли обогреть словом, шуткой и делом, вдохновить на творческий поиск и создание произведений одних из лучших поэтов своего столь непростого времени. Поэты это чувствовали, хотя часто до конца не понимали этого притяжения. Сестры были им необходимы, поэтому они и тянулись к ним – своим музам, за поддержкой, за вдохновением. В благодарность посвящали им свои стихи, поэмы, прозу, картины, а иногда и жизнь».

Или взять строки Николая Асеева:

О музах сохраняются предания,
но музыка, и живопись, и стих –
все это наши радости недавние –
происходили явно не от них.
Мне пять сестер знакомы были издавна:
ни с чьим ни взгляд, ни вкус не схожи в них;
их жизнь передо мною перелистана,
как гордости и верности дневник.
Они прошли, безвкусью не покорствуя,
босыми меж провалов и меж ям,
не упрекая жизнь за корку черствую,
верны своим погибнувшим друзьям…

   Второе. Действительно, сестры были предметом увлечения наших замечательных «земляков»-дачников. 

   Скажем, Маяковский ухаживал вначале за Зинаидой, позже за Верой (она была одной из последних, с кем поэт разговаривал перед своей гибелью).
А вот Давид Бурлюк увлекался и Верой, и Марией Синяковыми. Кстати, об этом знаменитом футуристе и его пребывании в нашем крае (на Акуловой горе, в Листвянах, Михалево, да и в самом Пушкино) – прекрасный очерк Н.С. Логиновой «В день рождения Владимира Маяковского – вспоминая о Давиде Бурлюке», размещенный на нашем портале 18 июля 2017 г. 

   Или Велемир Хлебников – «самый неразгаданный поэт прошлого века», снимавший с помощью того же Бурлюка дачу на Акуловой Горе и навещавший Михалево. По словам Марии Синяковой, «он (Хлебников. – И.П.) во всех был по очереди влюблен, и, кроме основных, он влюблялся и попутно, так что это была сплошная влюбленность. Но легкомыслие невероятное просто при этом было. Я хочу сказать, что если он увлекался одной, то это длилось очень недолго. Правда, не увлекался он только Надеждой почему-то». А Ксении запомнился такой Хлебников: «…Когда ему нужно было уезжать, мы ему готовили, конечно, корзиночку с провизией, потому что знали, что ему неоткуда взять, он голодный будет ехать, пирожков ему клали… Он брал с благодарностью, потом доходил до поворота дороги, которую нам с дачи видно было, оставлял аккуратненько корзиночку на дороге и уходил. И так каждый раз. А плавал он замечательно, прямо как морж, нырял, долго под водой был. Очень хорошо плавал».

   Еще – Борис Пастернак, навещавший нашу Тарасовку и живший на даче в Костино Поэт не обошел своим вниманием очаровательную Надежду Синякову…

   А Вера Синякова вышла замуж за Семена Григорьевича Гехта (ур. Шулим Гершевич Гехт: 1903-1963), писателя-одессита, дружившего с И. Бабелем, Э. Багрицким, В. Катаевым и К. Паустовским. И как не вспомнить, что, в Пушкино, как говорил сам Паустовский, летом 1924 г. на даче, в которой он жил, поселился Николай Асеев с женой Оксаной (Ксенией) и «её весёлыми сёстрами-украинками». Вскоре же дачный чердак облюбовал и Семен Гехт, ставший свояком поэта Асеева…

   Ну, вот и третий сюжет. Опять же об Асееве.
Дело в том, что он, как следует из источников, вплоть до 1911 г. официально писался как Ассеев (хотя иногда указывали, и до сих пор указывают, мол, его настоящая фамилия — Штальбаум). И был… революционером!

   Когда будущий поэт после окончания училища на лето приехал в родной Льгов, он изволил «похулиганить». Об этом свидетельствует архивный документ: «1909 г. мая 23 дня Льговский уездный исправник, усматривая из произведенного дознания, что студент Николай Николаев Асеев, дворянин Николай Владимиров Санцевич, Константин Владимиров Курлов, купец Александр Иванов Степин и дочь чиновника Мария Федорова Сафонова показанием свидетелей… уличаются в том, что в ночь на 23 мая позволили себе публично петь в городском саду революционные песни. А потому усматривая в этом деянии признаки нарушения пункта 3 обязательных постановлений, изданных Курским Губернатором. Постановил: как вредных общественному порядку, подвергнуть аресту при Льговской тюрьме». 

   А в 1915 г. молодой поэт был призван в армию и попал на австрийский фронт. Николай Николаевич в своих воспоминаниях писал: «В городе Мариуполе я проходил обучение в запасном полку. Затем нас отправили в Гайсин, ближе к Австрийскому фронту, чтобы сформировать в маршевые роты. Здесь я подружился со многими солдатами, устраивал чтения, даже пытался организовать постановку рассказа Льва Толстого о трех братьях, за что сейчас же был посажен под арест. Из-под ареста я попал в госпиталь, так как заболел воспалением легких, осложнившимся вспышкой туберкулеза. Меня признали негодным к солдатчине и отпустили на поправку. На следующий год меня переосвидетельствовали и вновь направили в полк. Там я пробыл до февраля 1917 г., когда был избран в Совет солдатских депутатов от 39-го стрелкового полка. Начальство, видимо, решило избавиться от меня, и направило в школу прапорщиков. В это время началась февральская революция. На фронт наш полк идти отказался, и я с командировкой в Иркутск отправился на восток. В Иркутск я не поехал. Забрав свою жену (Ксению Синякову. – И.П.), двинулся с нею до Владивостока, наивно полагая поехать зимой на Камчатку. 

   Во Владивосток я попал, когда уже совершилась Октябрьская революция. Сразу пошел во Владивостокский Совет рабочих и солдатских депутатов, где получил назначение заведовать биржей труда. Что это было за заведование — вспомнить стыдно: не знающий ни местных условий, ни вновь народившихся законов, я путался и кружился в толпах солдатских жен, матерей, сестер, в среде шахтеров, матросов, грузчиков порта. Но как-то все же справлялся, хотя не знаю до сих пор, что это была за деятельность. Выручила меня поездка на угольные копи. Там я раскрыл попытку хозяев копей прекратить выработку, создав искусственный взрыв в шахте. Вернулся я во Владивосток уже уверенным в себе человеком. Начал работать в местной газете, вначале литсотрудником, а в дальнейшем, при интервентах, даже редактором “для отсидки” — была такая должность. Но взамен я получил право печатать стихи Маяковского, Каменского, Незнамова. 

Вскоре приехал на Дальний Восток поэт Сергей Третьяков; был организован нами маленький театрик — подвал, где мы собирали местную молодежь, репетировали “Похищение сабинянок” Леонида Андреева. Но вскоре эти затеи приостановились. Началась интервенция, газета подвергалась репрессиям, оставаться, хотя бы и номинальным редактором, было небезопасно. Мы с женой переселились из города на 26-ю версту, жили, не прописавшись, а вскоре получили возможность выехать из белогвардейских тисков в Читу, бывшую тогда столицей ДВР — Дальневосточной Республики»… 

   Добавим, что во Владивостоке Асеев жил на улице Пушкинской. (Хоть она и названа в честь великого поэта, но все-таки созвучной и нашему Пушкино).

   А вот как описывает Владивосток 1917-го дальневосточный писатель Василий Авченко: «Город, набитый интервентами и потрясаемый переворотами, стал столицей футуристов: Бурлюк, Асеев, Третьяков, Алымов… Хлебников не доехал — но изобрел слово “овладивосточить”. Поэты и актеры провели в один из городских подвалов свет, притащили из театра “Золотой Рог” сломанные стулья и ветхие декорации — так возник “Балаганчик”, местное “Стойло Пегаса”. Белые и красные литераторы ругались в печати, а вечером шли сюда выпивать»… 

   Кстати, во Владивостоке в 1921 г. Асеев издал свою первую книгу стихов «Бомба»; по свидетельству современника, она «была неожиданна, как молния, как взрыв». Маяковский, получивший сборник от автора, прислал в ответ свою книгу с надписью: «Бомбой взорван с удовольствием. Жму руку — за!». Вскоре Асеев получил письмо без подписи — сообщение о подготовке белогвардейского переворота; ему советовали поскорее уезжать из Владивостока, что Асеев и выполнил. А тираж «Бомбы» был сожжен белогвардейцами…

   И вот что крайне любопытно – во Владивостоке Николай Асеев познакомился и, можно сказать, подружился с еще одним нашим земляком, отставным офицером, поэтом Арсением Несмеловым (наст. – Арсений Иванович Митропольский).
Но об этом – в следующий раз…

Игорь Прокуронов

Фото: Интернет