На левой руке нам выкололи номер. Мой – 65 766

«В Великой Отечественной войне погиб каждый третий житель Белоруссии. На территории страны располагалось 80 фильтрационных лагерей, где население распределяли по концентрационным лагерям. 

Когда немцы захватили нашу деревню, согнали всё население в амбары. Об этом узнали партизаны. Но их попытка спасти жителей оказалась безуспешной: охрана была слишком сильная. Прорваться не удалось. За это немцы сожгли заживо всё мужское население нашей деревни, почти триста человек. Так погиб наш отец, партизан Прокофий Ершов. Остальных – стариков, женщин, детей – отправили в Освенцим, лагерь смерти. 

Наша мама, как и остальные жители, тайком бегала на пожарище. Три дня она искала останки отца, чтобы придать их земле. Но поиски были безрезультатны, пока однажды ей не приснился вещий сон. Отец явился ей во сне и указал место, где остался его прах. Мама сразу проснулась, побежала к тому амбару, и действительно, нашла его. Узнала отца по вставным челюстям.

Это было 23 мая 1943 года. Тогда нас посадили в товарные вагоны и повезли в лагерь. Люди ехали стоя, усесться можно только было на солому. И в этой духоте, тесноте, без воды и пищи люди умирали. Что нам там давали? Буханку хлеба кинут иной раз, и всё. Когда состав останавливался, трупы выносили десятками.

Члены софринского клуба “Патриот” поздравляют ветерана и слушают её воспоминания о войне

Освенцим был построен немцами в 1939 году для уничтожения мирного населения. Мы прибыли туда 23 августа. Это я знаю из документов, которые мне присылали оттуда уже после войны. Над нами нависла угроза смерти: детей партизан и коммунистов сжигали сразу. Но мама, чтобы сохранить нам жизнь, пошла на хитрость: объявила, что партизан Ершов ей не муж, а однофамилец. И правда, с такой фамилией ходила половина нашей деревни. Обман позволил нам выжить. А вот судьба мамы нам до сих пор доподлинно неизвестна. Видимо, её сожгли. 

Вскоре на левой руке нам выкололи номер. Мой – 65 766. Номер заменил нам всё – и паспорт, и страховой полис, все возможные документы, если говорить по-современному. После того, как номер накололи, детей сразу отправили в душевую мыться. И мы прикрывали его рукой: смоется – другой будут колоть.

 После войны, уже в детском доме в Клязьме, мы вывели свои номера с кожи. Больно было, а что делать? Девочкам с этим ходить нехорошо: с коротким рукавом платье не наденешь. Да и относились к узникам лагерей смерти после войны с опаской. 

Нас поселили в длинных бараках, где в несколько рядов стояли железные нары. Ни подушек, ни одеял не было – только солома, которая постоянно шевелилась от блох и вшей. Из нашего барака вела, видимо в карцер, яркая зеленая дверь. Её я почему-то отчётливо запомнила. За этой дверью постоянно сидели наши мальчишки, в том числе мой брат Алексей. За что они туда попадали? Пели партизанские песни. 

Обычно нас кормили похлёбкой из полугнилых овощей. Если бы мы не делились друг с другом едой, то, наверное, не выжили бы. Двоюродная сестра работала в лагере на резке хлеба. И по ночам она старалась принести нам то, что удавалось ей украсть, отложить. Это было очень страшно: на входе в барак стоял надзиратель с огромной собакой. Дети наблюдали, когда собаку выводят по нужде на прогулку. И в это время старались проскочить к нам. Катя, сестра, вообще была решительной. Чтобы немцы не отправили её работать на завод в Германии, она отрезала себе палец на руке. 

Несколько раз в неделю нас, пяти-шестилетних детей, водили в медпункт – брать кровь для нужд фашистской армии. Поэтому на вопрос, могу ли я ненавидеть современную немецкую молодёжь за то, что их предки нас лишили детства, отвечаю однозначно: нет. За что, если в жилах их дедов течёт моя кровь?

 

Лагерь освободили в январе сорок пятого года. Но немцы оставили его ещё за неделю до того, как пришли русские. Нас привезли в Москву, на Белорусский вокзал. Потом определили в детский дом в Клязьме. Так Пушкинский район стал для меня вторым домом».

Записала Анна Ефимова