Михаил Кольцов (1898-1938), известный публицист своего времени, живший на даче в Клязьме, известен как один из идеологов создания в нашем крае Города-сада, «Зеленого города» (см., напр.: В. Панченков. Здесь был бы город-сад. О создании пос. Правдинский. Газ. «Маяк», 05.11.2008).
Михаил Ефимович Кольцов (Моисей Хаимович Фридлянд)
Н.А. Ладовский. Зеленый город. Конкурсный проект. Генплан. 1930. С оригинала: https://kativas.livejournal.com/332923.html
«О маленьком городе»
А в 1936 г., в одном из своих многочисленных очерков советский писатель Кольцов выступил еще и как незаурядный теоретик краеведения.
Вот что он писал.
«Свое собственное лицо, пусть даже в каком-нибудь одном штрихе, должен иметь каждый без исключения советский город и городок. Надо только вдохновить и организовать местных людей, дать им почувствовать моральную ответственность за свой город, и они покажут себя. Здесь дело не только в деньгах — денег на благоустройство провинции тратится немало и будет тратиться еще больше, — дело в местной инициативе, в напоре, желании создать что-то новое в своем уголке.
Все советские города, и каждый в отдельности, достопримечательны. И каждый — чем-нибудь своим.
У города есть прежде всего свое прошлое. Его можно осуждать, но никак нельзя стирать.
Городской музей, пусть маленький, но тщательно и точно подобранный, должен показывать, кто жил и распоряжался в старых городских зданиях, какие были порядки и обычаи, какие исторические события, походы, нашествия, от Мамая до Колчака, и как задели город. Показать старинные местные промысла и изделия, старое искусство и фольклор народа в противовес манере некоторых изображать наш народ как сонливых и равнодушных дикарей. Историю родного города обязательно и непременно следует затрагивать в местных школах, чтобы впоследствии любой советский гражданин мог вразумительно рассказать о местах, в которых он родился и рос. Надо поскорее осуществить прекрасную идею М. Горького о выпуске «Истории городов».
За последние годы кто-то с преступным равнодушием развалил краеведческие организации (речь идет о разгроме краеведения в начале 1930-х гг. – И.П.), лишил их не только средств, но даже уверенности в том, что кому-нибудь нужна их «бесполезная», «бесцельная», «аполитическая» работа... Найти бы эту личность и хорошенько поговорить с ней в темном уголке…
«Изделием» города может быть не только чисто производственная продукция. Хорошее научное учреждение, выдающаяся группа художников, хор, интересный журнал, футбольная команда, когда на них обращены внимание, забота, энергия всего местного актива, могут далеко выдвинуться и создать репутацию, марку своему городу.
В самом своем облике, в общих чертах и маленьких деталях город может проявить много своеобразия. Не к чему повсюду причесывать улицы, площади, здания на один фасон. От инициативы и вкуса местных жителей и руководителей зависит придать городу свое лицо, свои особенности, которые лягут штрихом в общую яркую красочную картину всей страны.
В наших городах понаставлено великое множество памятников, скульптур, арок, трибун и всяческих украшений. Но сделано это большей частью как-то наспех, по-временному, на живую нитку. <…>
Городской совет у нас еще мало где служит повседневным центром, средоточием, собирательным фокусом городской жизни.
...Достопримечательностью может, и с успехом, служить сам председатель городского совета. Не тот, конечно, который предъявляет себя гражданам только на торжественных заседаниях длинными речами и в местной газете важными портретами. Тот, кого знают поголовно все жители города, включая ребятишек. Знают и дружески здороваются. Кто начинает свой день не в кабинете, а медленной прогулкой по улицам, по рынку с заходом то в школу, то на фабрику, то в квартиру рабочего, то на спортивную площадку. А вечером, пусть даже за счет доклада или комиссии, появляется в театре, в библиотеке, на бульваре или в пивной — да, и в пивной, и в ресторане. Еще часто председатель горсовета больше думает о меню закрытой столовой партактива, чем о порядке и чистоте в городской пивной. Ресторан, кафе — это по старой памяти считается от лукавого, от нэпманско-коммерческого. Зайти с товарищем или с женой в ресторан, выпить кофе или пива — это признается неприличным, это роняет авторитет. Вот устроить у себя на дому, с затратой девятисот рублей, за спущенными занавесками (хотя весь город знает), громовую вечеринку — это прилично, это в порядке вещей... А на самом деле — нэпманов давно уже нет, в кафе сидят стахановцы и инженеры, их воротит от грязных скатертей и дорогих цен, они бы с радостью увидели здесь председателя совета и другие районно-городские светила, и если бы председатель хоть изредка заходил посидеть, здесь было бы чище, спокойнее, дешевле. Председатель совета, достойный избранник своих земляков, лучший гражданин, патриот, большевик, должен со всей силой и страстью поддерживать достоинство и славу своего, пусть маленького, социалистического города.
Но главная достопримечательность, почище всяких городских часов и арок, — это живые люди города, их имена, их жизни и труды, их успехи и заслуги и подвиги. <…> Почти нет города, который не имел бы прославленных земляков, исторических или живых. Каждый город должен знать своего, местного орденоносца, следить за его работой, вдохновлять на новые усилия и успехи. Но и, с другой стороны, стыдно должно быть тому известному писателю, ученому, политическому работнику, артисту, который не поддерживает связи с родным городом, не переписывается, не приезжает, ничем не помогает.
Не в одних знаменитостях дело, и, пожалуй, меньше всего в них. Не велика штука чтить человека, уже прославленного страной или целым миром. Важно создавать и поднимать своих, местных выдающихся людей. И тут у нас еще очень много от старого провинциализма. Если человек не запатентован в Москве или хоть в краевом центре, его мало ценят в родном городе: то, что рядом, под рукой, в своем доме, не кажется важным. И рассуждают по-медвежьему: небось, если был бы так хорош, не торчал здесь с нами в провинции. Человек начинает чувствовать себя непризнанным и обиженным, складывает пожитки, едет в столицу за оценкой и славой. И часто едет зря — в столице он теряется, а в маленьком городе был бы гораздо полезнее и виднее.
Миллионы выдающихся людей, полноценных личностей, ярких, талантливых индивидуальностей создала советская провинция; их будет еще больше, они украсят своими делами тысячи советских городов, и все вместе составят великолепный урожай заботы о человеке, посеянной на нашей земле» (Кольцов М. О маленьком городе / Михаил Кольцов. Избранное. М., 1985. С. 344-348).
Это Михаил Кольцов.
И вот малоизвестная частица нашего прошлого…
Пушкино Мариэтты Шагинян
…Как-то в жизни наших старинных дачников произошел забавный случай.
Однажды писатель Алексей Силыч Новиков-Прибой (он жил на даче в Черкизове) зашел на вечер в московский Дом литераторов. Гардеробщика на месте не оказалось, писатель самолично снял и повесил свое пальто, подкрутил усы и только направился в зал, как вдруг в гардероб вплыла, буквально взлетела Мариэтта Шагинян. Писательница небрежно-элегантно сбросила шубку на руки изумившегося классика и… сунула ему рубль. Не ожидавший подобного пассажа Новиков-Прибой буквально остолбенел, но, ухмыльнувшись, спокойно повесил манто на вешалку.
А после, во время перерыва близорукая и глуховатая Шагинян, охнув, подошла к маститому писателю:
— Алексей Силыч, Бога ради... Я никак не могла предположить...
— А всё-таки свой честно заработанный рубль я вам не отдам, — усмехнулся в усы Новиков-Прибой…
Несколько слов о нашей героине.
Мариэтта Сергеевна Шагинян (1888-1982) — известная советская поэтесса и писательница, Герой Соцтруда и член-корреспондент АН Армянской ССР, доктор филологических наук. Она родилась в Москве в семье врача и приват-доцента Московского университета. Начинала в начале ХХ в. с символистских стихов (одно время Шагинян ставили выше Марины Цветаевой); опубликовала свыше 70 книг, много писала о В.И. Ленине.
Мариэтта Шагинян. 1920-е гг.
Почтовая марка, выпушенная к 100-летию М.С. Шагинян.
А в детстве жила Мариэтта Сергеевна на даче в нашем Пушкино. И посвятила этому несколько страниц своей книги «Повесть о двух сестрах и о волшебной стране Мерце».
Давайте почитаем.
…«Пришла наконец пора, когда, по примеру прошлых лет, доктор нанял для семьи дачу в Пушкине. Все принялись за укладку. Пришли два незнакомых человека в парусиновых блузах и привезли с собой кучу рогожи, соломы, веревок и ящиков. Они начали увязывать в солому и покрывать рогожей разную необходимую для дачи мебель. Потом очередь дошла до кухонной и столовой посуды. Ее нужно было уложить в ящики. Дети тоже помогали заворачивать тарелки в старые газеты и накладывать их одну на другую. Няня укладывала свои пожитки в подушку. Была у нее одна такая огромная двухцветная (красная с розовым) наволочка, которую она, вопреки всякой очевидности, называла подушкой, и в эту наволочку она укладывала решительно все: во-первых, настоящую пуховую подушку, точнее — думку в пол аршина длины; во-вторых, ситцевые рубахи и прочие бельевые принадлежности; в-третьих, большую жестянку из-под печенья, где хранилось множество катушек, иголок, булавок, пуговиц, крючков и петель; в-четвертых, мотки шерсти с начатыми на спицах чулками; в-пятых… Но всего не перечесть! Нянина «подушка» раздувалась в целую гору, и мама смотрела на нее с затаенным ужасом. Сестры уложили свои любимые книги и игрушки. Только новую тетрадь Маша никуда не укладывала, а держала при себе, с карандашом, привязанным к ней ленточкой. В эту тетрадь она решила записывать путевые впечатления.
Наступил день отъезда. Дети проснулись в шесть часов утра от топанья чьих-то грузных копыт. Няня тотчас же подняла шторы и разрешила детям встать. В окно они увидели синий огромный фургон с надписью «Третьяков». Такие фургоны, называвшиеся раньше «фурами», вывелись из употребления, а раньше ни одна весна в Москве не обходилась без этих синих гигантов на улице, напоминавших о переезде на дачу. В фуру были впряжены два рослых, выхоленных коня-тяжеловоза, переступавших время от времени с ноги на ногу. Особенностью этих грузных, но удивительно добрых коней, как у всех лошадей породы першеронов, было то, что их ноги, словно отлитые из чугуна, у копыт заросли целою копною пышных, густых волос. Маша и Лена были большими лошадницами, а потому тотчас же попросили позволения дать коням по куску сахара. Им дали сахара и разрешили смотреть, как кучер протянет его на ладони коням. Между тем кухонная дверь была открыта настежь. Дюжие парни, приехавшие с фурой, быстро выносили уложенную мебель и ящики — то и другое со сказочной быстротой исчезало в глубине фуры. Отчаянно заливался пес Полкан из своей конуры. Он знал, что его тоже возьмут на дачу, и ждал, когда снимут с него цепь и позволят бежать за фурой. Наконец фургон наполнился вещами, вход в него был затянут парусиной; фургон обвязали веревками. Парни вскочили на козлы, хлопнули бичом, и рослые лошади медленно выехали на улицу, сопровождаемые неистовым лаем и прыжками Полкана.
Предстояло провести в наполовину опустевшей квартире еще полдня. Скучно прошло это время. Обед был на скорую руку и невкусный; ничего не делалось спокойно; часы, как назло, ужасно медлили. Маша и Лена обежали весь дворик и палисадник, прощаясь с соседями, соседской прислугой и детьми.
В половине пятого поехали на вокзал, взяли билеты и уселись в поезд. Ехать было больше часа, мимо густых сосновых лесов, зеленых лужаек, подмосковных дач. Платформы были уже усеяны веселыми гуляющими дачниками. Одна остановка, две, три… Сколько их! Вот наконец милое, знакомое Пушкино! Вот папа высунулся из окна и, улыбаясь, кивает кому-то головой. Седой носильщик подходит к окну, снимая фуражку, и забирает их вещи; они ведь старые знакомые — в прошлом году летом доктор вылечил его больную жену.
Няня с мамой поехали вперед, а дети с отцом пошли пешочком; вечереющий нежный воздух был напоен запахом лип и молодых березок. Кухарка с утра уже на даче; она принимала вещи с фуры и приводила все в порядок. И Полкан был на даче. Он носился по саду и лаял на бабочек. А сад был большой, целых полторы десятины. Местами он зарос и забурьянел, вокруг террасы его расчистили; на клумбах зеленела цветочная рассада, скамейки были заново покрашены. Внизу, у речки, росли орешник, кусты крыжовника и смородины. Но лучше всего были все-таки сосны и ели, стройно стоявшие вокруг дачи и красневшие своими бурыми стволами. Когда стемнело, на террасе запел самовар, а в саду тихо-тихо загукал, словно в ручейке заполоскался, нежный и робкий подмосковный соловей.
Сонных и разомлевших детей повели наверх, где им приготовили комнату, и уложили их спать.
Милые мои дети! Много хорошего увидите вы в жизни, но ничто не будет лучше раннего пробуждения на даче от здорового, крепкого детского сна. Деревянные ставни с вырезанными сердечком отверстиями пропускают свет и зеленое колыхание сосен и елей. Издалека, словно с того света, доносится настойчивое кукование — это кукушка ведет свою политику. Ей наперебой стучит дятел: тук-тук, тук-тук… А комната не городская — нет ни обоев, ни печей, стены из бревен, плотно законопаченных, полы деревянные, некрашеные, потолок дощатый, и все это благоухает густою древесной смолкой. Так славно дышать медвяным запахом, так приятно думать, что вокруг тебя три ласковых, близких друга — земля, солнце и дерево! А внизу повевает ветерком от сквозняка да легким дымом — это самовар поспевает, чтоб дети попили чаю со свежим деревенским молочком.
— Как хорошо, Машечка! — сказала, проснувшись, Лена.
— Чудно! — откликнулась Маша. — Давай с тобой «кто скорей».
Это была привычная игра, и они принялись одеваться наперегонки. <…> Сбежать с лестницы босыми ногами так, чтоб няня их не услышала, и тихонько выбраться в сад детям ничего не стоило. Но за дверями они обе остановились.
Зеленый мир огромного сада лежал перед ними. За ночь в нем произошли чудесные изменения. На клумбах, где вчера была только слабенькая рассада, сейчас кое-где пестрели уже поднявшие свои реснички анютины глазки; между ними краснели и розовели круглые мелкие цветочки маргариток. Большой чужой голубь, не простой, а весь кудрявый, как белая махровая гвоздика, сидел прямо на желтой щебневой дорожке. Увидев детей, он тяжело взлетел и перевалился куда-то за деревья. Дорожка была чисто подметена, и дети, взявшись за руки, побежали по ней все дальше, дальше, в самую глубь сада. Деревья еще не распустили всех своих листьев, и под ними тень была легкая, кружевная, узорчатая, с круглыми крапинами солнца. На траве и кустах еще лежала роса, и это была не просто роса, а брильянтовые африканские россыпи, про которые Маша читала в папиной книге о путешествиях. Им захотелось набрать брильянтов, и они притянули к себе ветку боярышника. Но вдруг золотые капельки, принятые ими за росинки, зашевелились и поползли от них. Это были маленькие золотистые жучки! Они на бегу поднимали крылышки, похожие на две половинки круглого панциря, и распускали из-под них прозрачный и тонкий тюль своих вторых крылышек, точно рубашка вылезла из-под пиджака. Но дети осторожно подхватывали их и сжимали в ладони прежде, чем они могли улететь. Подхваченные, жучки тотчас же опускали свои жесткие, словно металлические, крылышки, и они захлопывались, как две половинки дверей, а вслед за этим втягивали свои лапки и превращались в твердые круглые золотистые шарики. <…>
И вот дети опять идут по нескончаемым дорожкам, на каждом шагу открывающим все новые и новые чудеса. То это большое дупло на сосне, похожее на вход в пещеру, а над ним сверху висят мягкие желтые капли еще не затверделой смолы; и так они необыкновенно пахнут! То это куча сосновых иголок, в которых поселились муравьи, множество муравьев. Они знают все ходы и выходы в этой куче и тащат куда-то на себе большие белые муравьиные яйца. То это гнездышко, настоящее птичье гнездышко, только не видать в нем ни птиц, ни птенцов, а вот между ветвями голубым огоньком далеко внизу блеснула речка. Но сверху на детей посыпались сухие иглы, и они мгновенно забыли и гнездышко, и речку, и муравьиную кучу: там, наверху, по сосновым веткам, багровея огненным хвостом, помчалась настоящая живая белочка, и в диком восторге дети закричали:
— Белка, белка!
Чем глубже они забирались в сад, тем больше встречали всяких чудес… <…>
Усталые, проголодавшиеся, притихшие, словно чем-то виноватые, обе девочки медленно возвращались домой. А навстречу им уже шла няня с полотенцем и мыльницей в руках: так и есть — умываться!
Наверху, в их теперешней детской, все уже было прибрано. Окна раскрыты настежь, …кровати покрыты новыми голубыми покрывалами. <…> Топ-топ-топ по деревянным ступенькам, хлоп — настежь дверь террасы. Утреннее солнышко осветило ее. Пятна света и тени, как живые, шевелились на досках пола, на белой скатерти. Самовар кипел на столе, отдавая легкой угарной горечью. <…>
С того летнего дня прошло много-много времени…» (Шагинян М.С. Повесть о двух сестрах и о волшебной стране Мерце». М., 1959. С. 107-116).
Такие вот литераторы жили в нашем крае…
Подготовил
Игорь Прокуронов
Комментарии